По поводу так называемой «межнациональной розни» и тому подобному в законодательной практике и государственной риторике

1. Следует, прежде всего, констатировать  очевидную вещь, что формальное право ‒ достаточно грубый по своей природе инструмент. Оно может идентифицировать в своих категориях только достаточно однозначные вещи, которые можно четко квалифицировать — уложить факт, так сказать, в нужную категориальную ячейку, правовое определение. Поэтому оно неплохо работает в таких ситуациях, как физический ущерб, ущерб благосостоянию человека или организации – во всем этом можно выстроить более-менее четкую шкалу ущерба, нарушения.
2. Что касается ситуаций, связанных с так называемой «межнациональной рознью» и т.п. Здесь мы вступаем в очень многозначную, сложную, со множеством тонких измерений сферу. Современная наука, в целом, отказалась от примордиалистских моделей этноса, этничности. Этнос, этничность — это лишь одна из идентичностей индивида. Их всегда было много, и сейчас это число только возрастает. Было и есть куча всяких функциональных идентичностей — семейная, родственная, поселенческая, локальная, региональная, профессиональная, корпоративная, гендерная, возрастная, болельщицкая, конфессиональная , сектантская, сословная, кастовая и т.д., и.т.п. Почему среди эти множеств так называемая этническая идентичность должна расцениваться как особо ценная. Это лишь одна из множества, проявляющаяся лишь в очень узко-функциональных ситуациях, она не более «коренная», чем любые другие. Для какого-то, например, в определенных ситуациях гораздо важнее, что он болельщик зенита, чем, что он русский. В общем, идентичности у индивидов множественны, ситуативны, очень вариативны (от индивида к индивиду и во времени), порой очень расплывчаты,  то есть тут мы вступаем в сферу очень и очень текучую.
3. Отсюда вопрос: способны ли достаточно по своей природе грубые, как мы признали, правовые инструменты однозначно идентифицировать эту суперсложную, вариантивную и субъективную сферу, этот мир текучих и многосложных идентичностей? Мне представляется, что неспособны по определению. Должны ли юристы быть компетентны во всех этих  неоднозначаных материях? Нет не должны и не могут быть компетентны.  И эксперты не помогут, ибо в сфере идентичностей в принципе не может быть внешней, объективной точки зрения. Юристы могут и должны оценивать в формально-правовых категориях материальный ущерб в отношении индивидуума и юридических лиц.
4. Из сказанного очевидно, что из законодательства надо пытаться максимально вычищать, все, что связано с угрозами, инвективами, оскорблениями в адрес идентичности.  Мы в повседневном быту, приватно и публично, постоянно отпускаем различные инвективы или клевету в адрес различных идентичностей. Типа: «А эти Сидоровы такие сволочи!», «Ах эти спартачи — полные уроды», «Сапожники— все алкаши и бараны», «Либералы – все агенты Госдепа», «Патриоты ‒ фашисты», «Все бабы - дуры», «Все мужики - козлы», «Гоблины едят младенцев» и т.д. и т.п.  Если на каждый такой чих, заводить дело, то наши суды захлебнутся. И чем инвективы или клевета в адрес этнических или конфессиональных идентичностей «важнее»,  чем инвективы в адрес других идентичностей. Абсолютно ничем. Гипертрофированное отношение к этничности – это очень недавний, чисто советский продукт. В СССР, как известно, очень текучую, множественную, многоуровневую этничскую идентичность попытались, так сказать, материализовать, заморозить, институционализировать, однозначно закрепить  за человеком и превратить в основание для государственно-административного строительства, культурного строительства и т.д. И мы до сих расхлебываем  это гипертрафированное отношение государства к  этой одной из разновидностей идентичности. На самом же деле в подавляющем большинстве жизненных ситуаций это далеко не самая значимая идентичность.  
5. В определенной мере может наказываться угроза нанести ущерб и призыв других к нанесению ущерба (например, «Гоблины, мы вас всех перережем») – но наказываться умеренно – лучше штрафы или недлительные аресты — этой достаточно действенно. Почему за угрозы нельзя слишком сильно наказывать?  Потому что, кто реально хочет нанести ущерб, он его наносит. В конце концов, в человеческой культуре угроза и инвектива всегда несли значительную позитивную роль. Словесная угроза или инвективы  — это всегда в значительной мере замена реального действия. Это также выпускание пара в слишком накалившейся ситуации. Всегда лучше оскорблять и угрожать, чем реально мочить друг друга. В традиционных культурах, как мы знаем, для инвектив, оскорблений всякого рода предусматривались особые ситуации – карнавалы, святочные обходы домов  и др. И никаких санкций, наказаний за эти оскорбления, угрозы и даже мелкое хулиганство не было, потому что народное мудрое сознание понимало, что это все необходимо для сброса накопившейся агрессии, для восстановления социального порядка, для сбивания излишней спеси с некоторых  особо гнущих пальцы товарищей. Поэтому ужесточая наказания за инвективы, оскорбления и пр. мы подрываем важный естественный механизм общественного саморегулирования. Оскорбили тебя или твою идентичность, наклеветали – действуй в ответ (в рамках закона, конечно) – покажи правду, разъясни, договорись, да даже оскорби в ответ. Сам бейся, ищи союзников, доказывай ‒ это все нормальный общественно-информационный процесс.  Никто и не обещал, что будет легко. И не надо это перекладывать на гос. плечи.
6. Смягчение же и окультуривание словесно-символического противостояния, хода конфликта — это не дело пеницитарной системы, особенно уголовной его части. Это дело самих сообществ, охваченных теми или иными идентичностями. Пусть учатся договариваться, общаться, переводить конфликты в приемлемые рамки, не давая перетекать им в силовое противостояние. Пусть сколь угодно долго лаются, лишь бы не воевали. А если перешел границу, нанес ущерб конкретному индивиду или индивидам – изволь под суд. И тут наказание должно быть неотвратимым со стороны государства. Но нельзя на государство и правовую систему вешать все, оно не способно на всякие тонкости. Не надо ему это перепоручать. И чем дольше государство будет вторгаться в эти тонкие сферы идентичностей  – тем дольше общество будет оставаться незрелым и неспособным  переводить противостояние в приемлемые рамки. Это вторжение – яркое проявление патерналистского характера нашего государства и младенчества общества. Но пора взрослеть.
7. Из всего сказанного вывод: гнать из законодательства и законодательной практики всякие «межнациональные розни» и подобное, судить за дела, а не за оскорбления и прочее. Государственным СМИ тоже надо стараться убирать из лексикона терминологию типа: чеченцы вступили в конфликт с русскими или «коренным населением». Закон абсолютно не должна интересовать идентичность вовлеченных, государство должно видеть только граждан и группы граждан. Есть конкретный индивид/индивиды, причинившие ущерб, и конкретный индивид/индивиды, получившие ущерб – вот это и должно быть релевантным для закона. Все остальное – дело общественной самоорганизации, морального обсуждения, диалога общин и сообществ. И долой из этой сферы государство – у него и без этого работы много. От  всякого его вторжения в мир и терминологию идентичностей только хуже всем становится, и общество не движется к самоорганизации.  
8. Крайне вредны также в законодательстве всякого рода особые статусы для разного рода идентичностей – типа особый набор прав для «народов Севера и Дальнего Востока» , для казаков и пр. Это только порождает местные конфликты. Преференции могут быть, но не на основании идентичностей, а на основании, например, проживания на определенной территории (например, неблагоприятной для жизни — но для всех на этой территории — чем русский Ямала хуже ненца?). 
9. Двигаться постепенно к отмене "титульных" республик, переходить от крайне вредного национально-государственного устройства к чисто административному.

Любопытная статья о новых сетевых этносах

http://www.echo.msk.ru/blog/ttrofimov/912985-echo/

Локальные сети производящих промыслов в России

Локальные сети производящих промыслов в России ХIХ - начала ХХ в.
Здесь мы попробуем обкатать на конкретном материале основные подходы Этнографии 2.0 как этнографии сетей.

Один из известных исследователей производящих промыслов России второй половины ХIХ в. В.С. Пругавин назвал их «неведомым, подспудным миром» [Пругавин, 1882, с. 49]. Другой — Р.Ф. Попов — назвал их «незаметной» промышленностью [Попов, 1875, с. 25]. Справедливо ли такое название — «незаметная промышленность»? В самом деле, в свое время, прежде всего, в 1870-е ‒ 1890-е гг., а затем и в 1920-е гг., ее изучением много занимались, вышли сотни больших и малых публикаций разного направления. Правительство и общественность создавали специальные структуры для изучения и осуществления практической политики в отношении производящих промыслов («кустарной промышленности»). Один из авторов тех лет — С.А. Зыбин — сравнил появление исследовательского интереса к производящим промыслам в 1870-х гг. с «открытием Америки» [Зыбин, 1896, с. 18‒19]. Однако эта открытая «Америка», этот континент производящих промыслов оказался по-настоящему не освоенным в исследовательском и политико-практическом плане. Даже при наличии достаточного количества эмпирического материала не удалось создать убедительных обобщающих моделей, не были однозначно оценены масштабы самого явления (численные оценки порой расходились в разы) и место в экономике и социокультурной жизни. Законодательство страны фактически игнорировало эту часть экономики (фактически это оставалось «теневой экономикой») и социальных отношений, статистика (даже наиболее качественная — земская) учитывала ее не лучшим образом, практическая политика была невнятной и периферийной по отношению к другим ее направлениям. Уже в середине 1920-х гг., подводя итог нескольких десятилетий исследовательского и практико-политического интереса к производящим промыслам, известный исследователь А.А. Рыбников вынужден был констатировать: «…надо признать, что мы очень плохо знаем наше промысловое хозяйство во всей его пестроте и многообразии» [Рыбников, 1926, с. 85].
Одной из главных причин «незаметности» этого фактически очень масштабного и важного явления являлся, на наш взгляд, устойчивый общественный и государственный стереотип, в контексте которого крестьянин, вообще сельчанин, рассматривался прежде всего как земледелец, пахарь по самой своей «природе». Поэтому т.н. «кустарные промыслы» изначально воспринималось как нечто «вспомогательное» и глубоко периферийное. С другой стороны, индустрия стереотипно воспринималась прежде всего как крупная, и именно на эту формы промышленности было обращено основное внимание, она, прежде всего, была объектом политики и изучения. Иные подходы, хотя и разрабатывались, но были редкостью. Тем самым такая форма промышленности как «производящие промыслы» («мелкая промышленность», «кустарная промышленность») и связанная с ней социокультурная система просто «затерялась» между этими двумя мощными стереотипами, оказалась в «слепой» зоне. В мейнстриме общественно-государственного восприятия ее было плохо «видно». И это имело, на наш взгляд, плохие последствия для эволюции страны в целом.